Неточные совпадения
Чарская отвечала ему только улыбкой. Она смотрела на Кити,
думая о том, как и когда она будет стоять с
графом Синявиным в положении Кити и как она тогда напомнит ему его теперешнюю шутку.
Пушкин сам не знал настоящим образом причины своего удаления в деревню; [По цензурным соображениям весь дальнейший текст опубликован в 1859 г. либо с выкидками, либо в «исправленном» изложении редакции «Атенея».] он приписывал удаление из Одессы козням
графа Воронцова из ревности;
думал даже, что тут могли действовать некоторые смелые его бумаги по службе, эпиграммы на управление и неосторожные частые его разговоры
о религии.
— Послушай, Алеша, ты бы лучше рассказывал
о деле! — вскричала нетерпеливая Наташа. — Я
думала, ты что-нибудь про наше расскажешь, а тебе только хочется рассказать, как ты там отличился у
графа Наинского. Какое мне дело до твоего
графа!
Уже я не
думал более
о Малевском, хотя Беловзоров с каждым днем становился все грознее и грознее и глядел на увертливого
графа, как волк на барана; да я ни
о чем и ни
о ком не
думал.
Подхалимов (записывает: «об изобилии России
думает, что изобильна, но не весьма; недостаток сей полагает устранить, удвоив комплект исправников»).
Граф! какого вы мнения
о русском народе?
Граф (хвастаясь).В моей служебной практике был замечательный в этом роде случай. Когда повсюду заговорили
о неизобилии и
о необходимости заменить оное изобилием, — грешный человек, соблазнился и я!
Думаю: надобно что-нибудь сделать и мне. Сажусь, пишу, предписываю: чтоб везде было изобилие! И что ж! от одного этого неосторожного слова неизобилие, до тех пор тлевшее под пеплом и даже казавшееся изобилием, — вдруг так и поползло изо всех щелей! И такой вдруг сделался голод, такой голод…
И в этот день, когда
граф уже ушел, Александр старался улучить минуту, чтобы поговорить с Наденькой наедине. Чего он не делал? Взял книгу, которою она, бывало, вызывала его в сад от матери, показал ей и пошел к берегу,
думая: вот сейчас прибежит. Ждал, ждал — нейдет. Он воротился в комнату. Она сама читала книгу и не взглянула на него. Он сел подле нее. Она не поднимала глаз, потом спросила бегло, мимоходом, занимается ли он литературой, не вышло ли чего-нибудь нового?
О прошлом ни слова.
Адуев посмотрел на нее и
подумал: «Ты ли это, капризное, но искреннее дитя? эта шалунья, резвушка? Как скоро выучилась она притворяться? как быстро развились в ней женские инстинкты! Ужели милые капризы были зародышами лицемерия, хитрости?.. вот и без дядиной методы, а как проворно эта девушка образовалась в женщину! и все в школе
графа, и в какие-нибудь два, три месяца!
О дядя, дядя! и в этом ты беспощадно прав!»
С тех пор, как
граф явил ей веру свою во всем блеске, графиня только и
думала о том, чтобы наградить его и в то же время спасти его драгоценную душу присоединением ее от ереси Лютера ко греко-восточному православию.
— Ну, если,
граф, вы непременно этого хотите, то, конечно, я должен… я не могу отказать вам. Уезжайте же скорее отсюда, господин Данвиль; советую вам быть вперед осторожнее: император никогда не любил шутить военной дисциплиною, а теперь сделался еще строже. Говорят, он беспрестанно сердится; эти проклятые русские выводят его из терпения. Варвары! и не
думают о мире! Как будто бы война должна продолжаться вечно. Прощайте, господа!
—
О будущем Лиза никогда не
думала, — подхватил
граф, сам-то пуще всего думавший когда-нибудь
о будущем. — Но ваше как здоровье? — спросил он Домну Осиповну.
— Непременно зайду!.. Я сам это
думал! — подхватил
граф, хотя вовсе не
думал этого делать, — на том основании, что он еще прежде неоднократно забегал к Домне Осиповне, заводил с ней разговор
о Бегушеве, но она ни звука не произносила при этом: тяжело ли ей было говорить
о нем или просто скучно, —
граф не знал, как решить!
Граф Хвостиков, возвратившийся домой почти наутро, тоже
думал о Домне Осиповне, но только совершенно противоположное: ему нетерпеливо хотелось передать ей, что благовестил про ее дела Янсутский.
— Когда женщины
думают о нарядах, они забывают все другое и теряют всякую логику! — сказал
граф Хвостиков, желая оправдать дочь свою в глазах Тюменева.
Когда Делорж копьем своим тяжелым
Пробил мне шлем и мимо проскакал,
А я с открытой головой пришпорил
Эмира моего, помчался вихрем
И бросил
графа на́ двадцать шагов,
Как маленького пажа; как все дамы
Привстали с мест, когда сама Клотильда,
Закрыв лицо, невольно закричала,
И славили герольды мой удар, —
Тогда никто не
думал о причине
И храбрости моей и силы дивной!
— Не может быть!.. Вы так еще молоды; конечно, вы с ним недолго жили, и какая, я
думаю, это была для вас потеря! — То, что
о Меровой говорила прислуга, Аделаида Ивановна с первого же взгляда на нее отвергла. — Но где же вы жили?..
Граф ни разу не говорил мне, что у него есть дочь, и такая еще прелестная!
— Во-первых, я
думал о моей службе в Петербурге. Я буду получать две тысячи рублей серебром, эта верно, —
граф сказал. И если к этому прибавить мои тысячу рублей серебром, значит, я буду иметь три тысячи рублей — сумма весьма достаточная, чтобы жить вдвоем.
Граф. Но Алексей Николаич, я
думаю, должен был бы предуведомить меня
о том и спросить моего согласия прежде, чем я буду иметь честь прямо уже встретиться с вами на службе…
— Ах ты, мой голубчик! — сказал он, — зачем ты только от нас уехал! А? —
Граф молчал, видимо
думая о другом. — Куда ездил? Ах ты, плут,
граф, уж я знаю, куда ездил.
Но почему-то он не сообщал этих мечтаний своему другу и даже не упоминал
о деревенской девушке, несмотря на то, что был уверен, что и
граф о ней
думал.
Граф вскочил в сани, крикнул на ямщика и, уже не останавливаясь и даже не вспоминая ни
о Лухнове, ни
о вдовушке, ни
о Стешке, а только
думая о том, что его ожидало в Москве, выехал навсегда из города К.
И галстук вяжет неприлежно,
И мокрой щеткою своей
Не гладит стриженых кудрей.
О чем он
думает, не знаю;
Но вот его позвали к чаю.
Что делать?
Граф, преодолев
Неловкий стыд и тайный гнев,
Идет.
Граф Любин. Любезнейший Алексей Иваныч, нам нужно с вами переговорить
о деле… Я
думаю, этот разговор вашу супругу занять не может… так не лучше ли нам, знаете… удалиться, остаться наедине на некоторое время а?.. Мы с вами потолкуем…
Дарья Ивановна (прямо и невинно глядя в глаза
графу). Послушайте,
граф; я с вами хитрить не стану. Я вообще хитрить не умею, а с вами это было бы просто смешно. Неужели вы
думаете, что для женщины ничего не значит увидеть человека, которого она знала в молодости, знала совершенно в другом мире, в других отношениях — и увидать его, как я вижу теперь вас… (
Граф украдкой поправляет волосы.) Говорить с ним, вспоминать
о прошлом…
Затем, помню, я лежал на той же софе, ни
о чем не
думал и молча отстранял рукой пристававшего с разговорами
графа… Был я в каком-то забытьи, полудремоте, чувствуя только яркий свет ламп и веселое, покойное настроение… Образ девушки в красном, склонившей головку на плечо, с глазами, полными ужаса перед эффектною смертью, постоял передо мной и тихо погрозил мне маленьким пальцем… Образ другой девушки, в черном платье и с бледным, гордым лицом, прошел мимо и поглядел на меня не то с мольбой, не то с укоризной.
На пути я
думал о своих странных отношениях к
графу.
А к
графу Орлову послала я бумаги, с одной стороны,
думая, не узнаю ли я вследствие того чего-нибудь
о своих родителях, а с другой стороны, чтоб обратить внимание
графа на происки, которые, как мне казалось, ведутся из России.
Подумайте,
граф, поразмыслите: если присутствие наше в Ливорно, по вашему мнению, нужно, уведомьте нас
о том с подателем этого письма.
Не могу утверждать — до или после меня проживал в Испании покойный
граф Салиас. Он много писал
о ней в «Голосе», но тогда, летом 1869 года, его не было; ни в Мадриде, ни в других городах, куда я попадал, я его не встречал.
Думаю, однако, что если б ряд его очерков Испании стал появляться раньше моей поездки, я бы заинтересовался ими. А «Голос» я получал как его корреспондент.
— Она рассказала ему
о его стесненном положении… И он тотчас же согласился заняться устройством его судьбы… Он даже
подумал при ней вслух: «Хорош,
граф, беден, — это и надо».
«Погоди, еще дня два или три и на нашей улице будет праздник. Ты сама заговоришь
о любви…» —
думал граф Свянторжецкий, возвращаясь к себе домой по берегу Фонтанки.
— Какое же слово я дал, ваше превосходительство, я свою дочь в выборе принуждать не буду, а она
о Николае Павловиче и
думать забыла, с большим вниманием и интересом к
графу относится.
Татьяне самой приходило на ум послать записку к
графу Иосифу Яновичу Свянторжецкому, но она не решалась. Это будет уже окончательная сдача себя в его власть, а она еще
думала бороться. Ей порой приходило на ум, что Никиту просто захватили врасплох, а он с перепугу во всем сознался и что таким только образом
граф получил сведения
о ее самозванстве и совершенном преступлении.
— Из любовницы
графа Аракчеева, попасть в любовницы его лакея…
О, зачем я лучше не согласилась умереть! — начала тотчас
думать она. — Ехать к нему в Петербург… нет, нужно бежать, хоть на верную гибель, но бежать…
— Так зачем же
граф присылал ей письмо
графа Стоцкого, а когда она прослушала чтение этого письма, где только и говорилось, что
о любви к вам, она упала в обморок… Что вы об этом
думаете?
Первое время Егор Егорович
подумал, не ошибается ли Минкина, что подозрительный прохожий и
граф — одно и то же лицо, но смена помощника управляющего,
о «злоупотреблениях» которого в защиту
графа говорил неизвестному Воскресенский, подтверждала это предположение, да и костюм, описанный Настасьей Федоровной, в котором она узнала Алексея Андреевича, был именно костюмом прохожего.
Несмотря на пресыщение любовью в банальном значении этого слова, и, может быть, именно вследствие этого пресыщения, близость очаровательной жены-ребенка, чувство собственности над ней, мутило ум
графа — он
думал лишь
о себе, не понимая, что эгоизм в деле любви наказывается отсутствием восторга взаимного наслаждения, восторга, который делает обладание женщиной действительным апофеозом любви.
— Вот что, Михаил Андреевич, скажу я вам, — начал
граф, когда Шумский вошел в его кабинет и остановился перед письменным столом, за которым сидел Аракчеев. — Вам, действительно, здесь трудно найти себе занятие, а без дела жить скучно. В мире для вас все потеряно, но есть еще место, где вы можете быть полезным, если не ближним, то, по крайней мере, самому себе. Ваша жизнь полна горьких заблуждений; пора бы
подумать вам
о своем спасении и загладить грехи вашей юности молитвою и покаянием.
«Она подразумевает
графа Вельского, —
подумала молодая девушка. — Значит, она все же орудие в руках моей матери… —
О, милый Владимир! — работала далее ее пристрастная мысль. — Мы окружены врагами. Тебя хотят оклеветать, унизить в моих глазах, дорогой мой. Да, я буду недостойна твоей любви, если когда-либо усомнюсь в тебе».
«Странно… —
думал, раздеваясь и ложась спать,
граф Сигизмунд Владиславович. — Что бы это все значило? Неужели он заявил на него следователю и хочет предать суду за растрату?.. Не может быть… Впрочем,
о чем
думать? Все это узнаем завтра вечером…»
— Милый друг, — ответил ему
граф тоном старшего родственника, — скажи мне откровенно, разве ты когда-нибудь
думал серьезно
о своих сословных правах? Пользовался ты своим именем и происхождением, чтобы там, на месте, в уезде, играть общественную роль?.. Конечно, нет.
— Вы сегодня просто невыносимы,
граф! Интересно знать,
о чем это вы
думаете. Вероятно, мечтаете
о прелестной незнакомке раньше, чем вам ее показали.
Семен Павлович с ужасом
думал о роковой связи, которая с минуты на минуту могла быть открыта
графом Алексеем Андреевичем, хотя и не прежним властным распорядителем служащих, но все же могущим путем личного письма к государю погубить такую мелкую сошку, как полковой лекарь, да еще и за несомненную вину, за безнравственность.
Несмотря на получение частых писем от первой, в которых сперва невеста
графа, а затем графиня горько жаловалась на свое одиночество и настойчиво звала к себе свою дорогую подругу. Ольга Ивановна не могла
думать о своей бывшей товарке по институту без какого-то для нее самой непонятного озлобления.
— Теперь, — продолжал
граф Купшин, — благословясь, посоветуемся, как повести ловчее речь матушке государыне: ум хорошо, а два лучше! Худо только то совещание, где много умничанья — это знак, что совещатели
думают более
о себе, нежели
о благе общем.
—
О,
граф! Не виноваты же люди, что про вас ходили такие странные слухи… Но ведь теперь никто ничего дурного не
думает.
«Его оставить с ним нельзя. Мне надо подготовить его, предупредить, как друга!» —
думал граф о Боброве, хотя сознаться в неудаче было для него невыносимо тяжело, и это чувство тяжелой необходимости почти переходило в чувство озлобления против ни в чем не повинного Виктора Аркадьевича.
Кстати ему пришел на память разговор
о ней, слышанный им у
графа Стоцкого. Он и теперь, как тогда, почувствовал, как больно сжалось его сердце.
Думал ли он, что девушка, на которую он положительно молился, будет когда-нибудь предметом такого разговора?
Через полчаса
граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая
о том, чтò было, и
думая и соображая только
о том, чтò будет.
«Я сам знаю, как мы невластны в своих симпатиях и антипатиях», —
думал князь Андрей, — «и потому нечего
думать о том, чтобы представить лично мою записку
о военном уставе государю, но дело будет говорить само за себя». Он передал
о своей записке старому фельдмаршалу, другу отца. Фельдмаршал, назначив ему час, ласково принял его и обещался доложить государю. Через несколько дней было объявлено князю Андрею, что он имеет явиться к военному министру,
графу Аракчееву.